Мне сказали не волноваться и настроиться на скорую выписку, поставили капельницу с магнезией. Но уже через пару дней начали делать уколы, которые помогают лёгким ребёнка быстрее созреть и раскрыться. У меня возникли сильные отёки, а в анализах мочи появился белок — недобрый знак. Мне дали специальную табличку, в которую нужно было записывать количество выпитой воды и количество мочи. В руку поставили катетер, потому что капельниц стало много. Я почти всё время спала, избегала разговоров с соседками, читала интересную книжку и всё ещё верила, что на выходные поеду за город —воспринимала всё как досадное, но приключение.
Роддом закрывался на проветривание, и комиссия врачей определила, что меня перевезут в другой. В приёмном покое лакмусовой бумажкой измерили белок в моче. По показателям мне было положено кресло-коляска, что меня позабавило, ведь я могла спокойно ходить сама. В новой палате меня ждала портативная капельница, которую я везде носила с собой: она должна была работать 24 часа в сутки — магнезия, конечно. В первую же ночь я проснулась от ощущения, что «закипаю», а во рту появился привкус железа. Я запаниковала, нажала кнопку вызова сестры. «Это магнезий! Так бывает! Спи!» — велела пришедшая женщина. Я стала бояться капельницы, ошибки медсестры, мне казалось, что лекарство только вредит мне и ребёнку. С этой минуты я поняла, что всё действительно плохо, и страх уже не оставлял меня.
На следующий день снова были анализы, многочисленные УЗИ и осмотры. Я пыталась успокоить себя, от безысходности пела мантры, глубоко дышала, пробовала читать. На соседней кровати молодая женщина тоже пела, но у неё были схватки. Наконец, пришла врач и объяснила, что пока ребёнок получает питание через плаценту, но в любой момент это может прекратиться, поэтому завтра меня ждет плановая операция. Примчались муж и свекровь — они не верили, что кесарево сечение необходимо. Собрался целый консилиум врачей, которые, к моему удивлению, пошли нам навстречу и всё объяснили. Параллельно анестезиолог задавала мне вопросы, чтобы подобрать анестезию. Я сказала, что после суточной магнезии стала хуже видеть и ориентироваться в пространстве — она внимательно посмотрела на меня и объявила, что операция будет экстренной. Я едва успела попрощаться с мужем, как меня покатили в кресле по длинному коридору в операционную.
Я не представляла, как проходит кесарево сечение, и была совершенно не готова родить прямо сейчас. Я не знала, как справиться со страхом, пока в отделении реанимации мою каталку не перехватила Настя, совсем юная интерн, которая улыбалась и шутила со мной — вроде как ситуация штатная, всё нормально. Меня колотило, но люди вокруг были спокойны и деловиты, приветливы. Анестезиолог ввела препарат и велела сосчитать до десяти. Я провалилась в сон, мне казалось, что я брожу по каким-то горам. Я до сих пор уверена, что слышала, как закричал мой новорождённый сын, и даже видела, как врач держит его — почему-то за ногу. Это, конечно, невозможно, так как наркоз был общим. Мне сообщили, что операция прошла успешно, а малышу дали 7 баллов из 10 по шкале Апгар, что вообще-то очень приличный результат. По такой шкале оценивают всех новорождённых: смотрят на цвет кожи, пульс, мышечный тонус, дыхание, рефлексы и выставляют эту первичную оценку. Мой сын закричал сам, но потом его лёгкие закрылись, и это сильно осложнило дело — его перевели в реанимацию. Он весил 1900 грамм. Осознать эту цифру я смогла ещё не скоро.
Меня отвезли в палату интенсивной терапии, куда попадают все роженицы после кесарева сечения. Я провела там тридцать шесть часов лёжа на спине, присоединённая к нескольким капельницам. Соседок привозили и увозили, надо мной появлялись лица: сёстры, анестезиолог, заведующая роддомом. Какая-то женщина спрашивала: «Можно сообщить родственникам, что у вас всё в порядке? Почему вы не отвечаете на звонки?» Мне хотелось быть наедине с собой, понять, что произошло, определить своё отношение к этому. Он там один, в пластмассе и холодном свете, ему страшно, одиноко — мне хотелось сделать для него хоть что-нибудь. Я стала представлять, как вокруг кувеза летают ангелы; тогда стало немного спокойнее, и я смогла разговаривать.
На вторую ночь меня наконец отпустили в послеродовое отделение. По всей видимости, тогда мне забыли сделать укол обезболивающего: была глубокая ночь и сестра торопилась освободить койку. Я не смогла встать, так как боль в районе шва была нестерпимой. Сестра стала помогать, и я потеряла сознание. Всем знакомо чувство, когда просыпаешься дома в своей кровати и с облегчением понимаешь, что ты просто видел страшный сон. Со мной произошло ровно наоборот. Из тех же разноцветных гор меня затянуло обратно в реальность, и я с ледяным ужасом осознала: я родила! Раньше срока! Мне нужно встать! Не разгибаясь, я кое-как села в кресло. Когда в палате уже безо всяких церемоний сестра переложила меня на кровать, я снова отключилась, словно Андрей Болконский, которого принесли в полевой госпиталь после сражения.
Утром я очнулась в липком ужасе и боялась пошевелиться, чтобы не почувствовать боль. На второй кровати кто-то спал, укрывшись с головой одеялом. Две пустые железные люльки. Пришла бодрая сестра и сделала долгожданный укол обезболивающего. Пришлось встать, потому что нестерпимо захотелось в туалет; на стуле стояло судно, но я ни за что не хотела пользоваться им в присутствии чужого человека. Отпустить стенку и дойти до туалета у меня не получилось, поэтому я извинилась и приготовилась упасть в обморок — так состоялся наш первый разговор. Я полюбила свою соседку; мы обменялись историями, у неё всё было наоборот: долгие естественные роды в три смены врачей, крупная девочка, теперь тоже в реанимации. Не знаю, в чём было дело, но её присутствие давало мне огромные силы. Она стала мне почти сестрой, самым близким человеком, тем, кто понимает лучше всех.
